Я не верю, что он сделал все, что мог...

- ... Однажды я в очередной раз пришла по делам в студию Тропилло. Мы с приятельницей еще только шли по коридору, когда я услышала то самое, ставшее потом знаменитым: "Время есть, а денег нет". Это, конечно, все банальные вещи - что буквально с первых звуков... Может, и не с первых звуков, но интерес у меня возник еще до того, как я вошла в студию. Потому что все, что я слышала прежде, кроме, пожалуй, Бориса Борисовича, было ужасно слабо и беспомощно. А тут вдруг что-то свежее и любопытное.

В студии я увидела двоих незнакомых молодых людей. Один из них, странноватой экзотической внешности, был мне представлен как Цой. Второй, как потом я узнала, был Рыба - они тогда вместе играли. Собственно, это и было первое знакомство. Это даже знакомством назвать трудно, просто мне его показали.

После этого мы иногда где-то пересекались, но не общались. Хорошо помню Цоя на десятилетии АКВАРИУМА, которое проходило в общежитии Кораблестроительного института. Там я впервые их увидела вместе с Марьяной. Я тогда еще очень удивилась: такая большая белая женщина (у нее еще волосы были высветлены) и черный худенький Цой. К тому времени я слышала уже довольно много его песен. Цой, конечно, сильно выделялся на общем фоне, хотя я не могу с уверенностью сказать, что тогда воспринимала его как человека с явным потенциалом.

Всерьез я к нему стала относиться только после "Камчатки". Меня очень удивил этот альбом, особенно то, что его сделал такой еще очень молодой человек. Я до сих пор считаю, что это самый петербургский альбом в истории нашей отечественной рок-музыки. И никто, наверное, меня в этом никогда не разубедит.

Ну а потом, когда я стала работать в рок-клубе, мы, конечно, стали чаще общаться. Я занималась литовкой текстов, и мне приходилось читать их сразу, как только они создавались. И тут с Цоем, наверное, было проще всего, потому что он не то чтобы сразу на все соглашался, но у него не было такого революционного задора, как у Борзыкина, когда любой ценой надо этот текст залитовать, добиться, встать на уши. Цой к этому не прикладывал никогда никаких усилий, не уговаривал, не убеждал, не упрашивал. Наверно, поэтому все получалось само собой. И не потому что тексты у него были менее революционными, чем у Борзыкина. Скажем, то, с чем он выступил на фестивале в ДК "Невский", по социальной значимости, о которой тогда все любили говорить, было ничуть не слабее.

Именно за это выступление партийные люди и назвали Цоя фашистом. Тогда рок-клуб курировала такая девица лет двадцати пяти, но уже с клеймом члена КПСС на лице. Работала она в Куйбышевском райкоме партии. После выступления КИНО она пришла и сказала: "Вы видели, как он стоит на сцене? Он же фашист!" Дело было, конечно, не в том, как он стоял, а в том, что он пел. Тогда были "Дальше действовать будем мы", "Перемены", которые он потом долго не исполнял, потому что обещал Соловьеву дождаться выхода фильма.

По-моему, Кинчев первым принес мне текст, который был посвящен со- бытиям не то в Филадельфии, не то в Сан-Франциско. И я тогда поняла, что вот такие варианты с названиями, относящимися к какой угодно стране, только не к нашей, - это хоть и слабое, но прикрытие. Все, конечно, на виду, но тут можно, грубо говоря, и словчить. Мне приходилось и на такие вещи идти. Поэтому когда Цой мне принес "Анархию", я ему сказала: "Ну ты сам-то понимаешь?.. Может пародией назовем?" А он говорит: "Мне абсолютно все равно, как будут называться мои песни, даже если это будет где-то опубликовано. Главное, чтобы я их пел". Я тогда так поразилась. Это был как раз тот момент, который отличал его от других. У него не было никогда цепляния за какую-то букву, ему важно было выйти на сцену и спеть.

С другой стороны, был еще такой эпизод, который потом буквально повторяется в фильме "Рок", почему я и думаю, что у Учителя он го- ворит абсолютно искренне. Тем более что разговор этот у нас был задолго до съемок. На дне рождения у Борьки он сам ко мне подсел и стал говорить, что не знает, нужно ли кому-нибудь то, что он пишет. Для него как раз более значимо было то, что он в своей кочегарке кидает уголь и точно знает, что людям от этого тепло. "А песни, - сказал он, - я не могу их не петь, но я не уверен, что они кому- нибудь нужны".

И все же, я думаю, что это был чисто внешний момент, потому что хорошо помню другую историю. В те годы, для того чтобы группа могла выехать куда-то на выступление, нужны были тысячи разрешений. И в конце концов додумались еще и до того, чтобы требовать разрешение на выезд от Министерства культуры из Москвы. КИНО, АЛИСА и еще кто-то собирались ехать на итоговый концерт Московской рок-лабаратории, первый год она тогда существовала. Весь день они ждали разрешение из Москвы, но и к вечеру никакой телеграммы не было. Наталья Веселова говорит: "Все. Никто не едет. Я не собираюсь брать на себя такую ответственность". Ну и Анна Александровна, директор ЛМДСТ, сказала, что ни в коем случае никого не выпустит. И Цой, который всегда мне казался - скала, Восток, полная непроницаемость и полная индифферентность, - с ним буквально истерика началась. Слезы градом и вопль: "Почему я все время должен вот это терпеть?!" Я от него такого меньше всего ожидала. Так что при всем внешнем наплевательстве: дадут спеть - спою, а не дадут - не спою, - для него это было очень серьезно.

В рок-среде все очень любят кости друг другу помыть, так вот в Цое мне всегда нравилось отсутствие вот этой недоброты по отношению к своим собратьям. Я помню, на каком-то фестивале той же рок-лаборатории, после всей их московской тягомотины - не понравились они мне, кроме ЗВУКОВ МУ, - выступало КИНО. И как будто форточку распахнули в душной комнате - так здорово и мощно они отыграли. После выступления мы вышли с Цоем покурить, и я ему сказала об этом. Он ответил: "А вот как сейчас все наши пойдут!.." У него было не внешнее, а идущее из глубины души - очень доброе отношение к своим. Даже если ему что-то не нравилось, а я уверена, что Цою у того же Бориса не все нравилось, но чувство благодарности к нему всегда перевешивало. Или в общении с Костей Кинчевым. Меня всегда поражало, как они оба дрейфили, когда пели друг другу свои песни - как перед выходом на огромный зал. При этом зависти никакой и в помине не было.

Вообще, Цой был одним из моих любимцев. Пока я работала в рок- клубе, я всегда старалась не выказывать своих пристрастий - это было запрещено. Там все должны быть одинаково любимыми. Но он входил в число тех немногих, кто вызывал симпатию каждой своей работой. Даже такие, на первый взгляд пустячки, как "Это не любовь", мне все равно нравились тем ироничным отношением к самому себе, которое там все время проглядывает. Я очень боюсь людей, которые принимают себя слишком всерьез. Это рано или поздно плохо заканчивается и для них, и для тех, кто с ними связан. А у Вити этого не было. Но "Группа крови", "Звезда по имени Солнце" и, конечно, "Начальник Камчатки" - это мои самые любимые альбомы. И последний - не потому что он последний, а потому что там очень много серьезных вещей, и Цой в нем раскрывается совершенно по-новому. Он там какой-то не восточный, я бы сказала. Очень русский получился альбом, с какими-то даже фольклорными мотивами. Поэтому я не верю в то, что он сделал все, что мог. Даже по этому последнему альбому чувствуется, что тут только что-то началось - совсем другое, новое. Оно еще даже не раскручено, только наметки, отдельные моменты, из которых мог вырасти совсем другой стиль.

Последние годы Витя много надежд связывал с кино. Как-то еще в клубе, за кофе, у нас зашел об этом разговор. Он тогда жутко ругал Соловьева, говорил, что тот ничего не смог сделать из такого благодатнейшего материала. У меня, честно говоря, тогда мелькнула мысль, что этот благодатнейший материал - Африка и он. Цой рассказывал, что снимается в новом фильме, у Рашида Нугманова, и там все будет по-другому, глубоко и серьезно. Но когда он мне, с трудом подбирая слова, пересказал содержание будущего фильма, я, честно говоря, подумала, что ничего серьезного там не будет. Туфта какая- то: несчастная девочка, наркотики... Цой очень гордился своей работой в "Игле" и в какой-то момент осознал себя именно актером. Он хотел и впредь заниматься кино.

Я в его смерть сразу поверила. Даже как будто почувствовала ее. Пятнадцатого августа с утра в голове одна "Группа крови" вертелась. Просто кошмар. А еще я на даче цветочки разные сажаю, и мне на рынке вместо белых лилий в том году подсунули какую-то дрянь. Выросло Бог знает что. Пятнадцатого утром вышла в садик, и мне просто по глазам ударило: на одном из этих кустов распустились два цветка - ядовито-желтые с черными пятнами, очень красивые. Почему-то сразу вспомнился фестиваль восемьдесят четвертого года и Цой. Он тогда выступал в желтой куртке с такими крыльями - "Фильмы" как раз пел. То есть просто имя "Цой" в мозгу зажглось. А потом мне отец сказал, что он погиб. Отец у меня все время радио слушает. Можно к этому относиться как к мистике, но такого со мной никогда не было.

Кстати, о желтом цвете. В день похорон мы с мужем Валентином везде искали розы. Мне почему-то именно их хотелось принести. Потом Марьяна сказала, что розы были единственными цветами, которые любил Цой. А сама она, как выяснилось, все утро искала желтые цветы. Я тогда внутренне вздрогнула и спросила, почему именно желтые? Оказалось, что у Вити было совершенно фантастическое пристрастие к желтому цвету. Марьяна сказала, что на Востоке - это символ вечности, и Цой очень любил желтые свитера, шарфики, цветы, все что угодно.

Много позже он мне приснился. Будто какая-то компания сидит, и Цой пришел. Я к нему стала приставать с вопросами: как там? А он сидел молча и только улыбался как-то очень светло. И был он такой, каким навсегда остался в моей памяти: в длинном черном пальто, в желтом свитере, который ему Марьяна связала, черных штанах и желтом шарфике...

У нас почему-то принято считать, что если человек рано уходит... Как Шукшин сказал о Есенине в одном из рассказов: мало пожил, но прожил ровно с песню. Не знаю. Дело даже не в том, что Цой погиб очень молодым человеком. Я считаю, что у него еще был очень большой творческий запас. Поэтому мне кажется, что это самая печальная и трагическая ошибка кого-то там, кто над нами.

Нина Барановская